Однажды, подкравшись к двери, Дрямов услышал негромкое бормотание в два голоса. Из всех непонятных ему слов Дрямов различил только «Раму», и то потому, что слышал об этом паршивом масле из телевизора. Кажется, они говорили еще про харю, и Дрямов, понимая, что за дверью ругаются, осторожно уходил на цыпочках. День за днем, проходя мимо двери, Дрямов выучил непонятный набор слов наизусть. Однажды проснувшись ночью, он поймал себя на мысли, что повторяет про себя нехитрую речевку про Харю, Раму и какую-то еще Кришну. Наутро он пошел было спросить об этом у постояльцев, но передумал где-то в коридоре и завернул в туалет. На следующий день оба жильца уехали. Перед этим они заплатили Дрямову деньги, которые причитались, вручили пеструю книгу и фотографию какого-то мужика. Дрямов сначала извинялся и не хотел брать, подозрительно размышляя, для чего они это делают, но потом страсть к халяве пересилила все дрямовское естество. Ему наказали верить в Бога, читать святые писания и повторять шестнадцать слов, которые Дрямов успел заучить наизусть. Напоследок он спросил про мужика на фотографии. Дрямов успел выяснить, что его зовут Прабхупада. Затем он долго и напряженно вглядывался в лица молодых людей, пытаясь уловить сходство с дагерротипом, и даже спросил одного из них, чей это родственник. Улыбаясь, тот ответил, что — общий. Удивительно, что Дрямов всегда холодно расставался с жильцами, особенно с работниками депо, которые чуть не укоротили его жизнь вдвое после того, как он потребовал расчета. Теперь же, наблюдая из-под нахмуренного лба за молодыми людьми, он загрустил какой-то особенной болезненной грустью, и причина этой печали была ему неясна. Он хотел спросить еще что-то про Харе Раму, про добродушного старика с фотографии, но врожденная хандра к общению, потрепанная годами алкогольного одиночества, заставила его закрыть рот. Все же он спросил их о Прабхупаде. Из всего прочего, что ему рассказали об этом загадочном старике, Дрямов запомнил только одну вещь. И вещь эта была неприятной для Дрямова. Получалось, что теперь ему придется делить хавчик на двоих.
— Зачем? — спрятав руки за спиной, спросил Дрямов.
— Тогда это будет прасад, — объяснили ему.
Дрямов стоял, опершись на косяк двери, и не понимал ничего из того, что говорили ему молодые люди. Предлагать еду фотографии!.. Это показалось ему вершиной вселенского маразма. Дрямов уже рисовал в уме больничные койки с железными спинками, на которые он укладывал своих жильцов, и только упомянутая хандра к словотворчеству не позволила сказать об этом вслух. Вскоре он простился с ними навсегда.
Ночью ему долго не спалось. Сначала его мучили кошмары, в которых он разговаривал с Богом и тот говорил ему, что достанет его, негодяя, везде. Потом до утра его стращал старик с фотографии, требуя отдать ему все съестное в доме. Дрямов даже сказал ему «Ща-ас…», и хотел сказать еще что-то, однако в этот момент он оправился от кошмарного видения и сел на кровати, закутавшись в одеяло. До утра он проговорил сам с собой, бормоча непонятные ему «Кришну» и «Раму», при этом безыскусно вставляя промеж «ядреный корень» и «ох ты ж, мать моя, мать твою».
Утром он хотел выбросить фотографию, изорвав ее в конфетти, но потом раздумал и заложил под скатерть, аккурат под чайное пятно. За завтраком ему почему-то пришло в голову, что лучше быстрее прикончить яичницу, иначе мысли о старике еще долго не оставят его в покое. В два присеста уложив яичницу внутрь себя, Дрямов устыдился вдруг собственного радения. Непонятное до сих пор чувство охватило его с пят до лысой макушки. Так, вероятно, чувствует себя вор, укравший пайку у сироты. Конечно же он не верил, что настырная фотография, лежащая под скатеркой, нуждается в еде, однако состояние глубокой задумчивости одолело Дрямова до вечера. В этот день он больше не притрагивался к еде. Едва он протягивал свои голодные руки к холодильнику, сметливое лицо с фотографии настойчиво всплывало в его мозгах. Ночью он решил избавиться от Прабхупады навсегда. Тихо отворив дверь, он попытался подбросить фото соседям по коммуналке, которых особенно ненавидел передавшейся от родителя ненавистью. За сим занятием его застала жена соседа, подсмотрев Дрямова в замочную скважину и рассказав об этом мужу. После того, как муж потрепал Дрямова за майку, оставив на ней стойкие пятна гуталина, Дрямов решил, что ему придется оставить старика у себя. Жизнь, которую надлежало прожить вскоре, показалась ему сущим адом.
— Ну что, — говорил он, отвернув фотографию к стене. — Добился своего?
Теперь Дрямов стал чаще пить горькую. В конце дня он обычно опрокидывал в себя стакан или два самопала, потом вспоминал о Прабхупаде и разворачивал его лицом к себе.
— Молчишь? — с пьяной уверенностью спрашивал Дрямов, как будто тот все время говорил, и только теперь закрыл рот. — Правильно. На-ка лучше, выпей…
Корявым зигзагом он наливал полстакана бухла и ставил его перед фотографией.
— Ну, все, что ли, выпил? — спрашивал Дрямов, подождав. Потом, притянув стакан к себе, Дрямов мерил жидкость линейкой, долго и громко о чем-то размышлял вслух и после этого допивал остатки.
День за днем Дрямов незаметно вступал в старость. Теперь его перестали волновать многие из досаждавших ему вещей. Он даже составил их список, в числе которых после рыболовных крючков пьяными буквами было написано «Женщины». Еще он отметил, что стал меньше пить горькую. Всякий раз, поднося стакан сивухи ко рту, он вспоминал о Прабхупаде, который смотрел на него с тумбочки укоряющим взором, и это бросало его в дрожь. Он начинал стыдиться своей жизни, понуро отставлял стакан в сторону, или предлагал его Прабхупаде и после не притрагивался к нему вовсе. Потихоньку он начал читать подаренную книгу. Сначала его привлекали красочные картинки, которые он, точно ребенок, рассматривал по сотне раз на день и дорисовывал свои, корявые и безграмотные. Потом он начал читать ее. Он постигал строку за строкой, склонившись долу, как Буратино над азбукой, и скоро приходил к мысли, что эта книженция будет посильнее, чем «Фауст» Гете. Особенно ему нравился рефрен, что он, Дрямов, не есть это тело, он есть душа. Интересно, что это была его мысль, которую он вынашивал в своей голове всю жизнь, и тут оказалось, что не он один думает так же. Он даже подумал, что это плагиат. Возможно, он виделся с этим Прабхупадой в каком-нибудь кабаке и тот, будучи сметливым до чужих мыслей, украл у него эту идею. Чем дальше он читал книгу, тем сильнее ему казалось, что имел Прабхупаду в числе прочих знакомых. Но где это было и когда, он не мог вспомнить. Наверное, как обычно, день рождения, или пикник с мордобоем на чужой даче, или, вообще, бытовая пьянка на скорую руку. Иногда Дрямов спрашивал об этом у фотографии, спрашивал и тут же отвечал сам, придумывая ответ за Прабхупаду. Такое нехитрое занятие вошло у него в привычку и даже соседский кот, который приходил к нему в комнату погадить, стыдливо уходил прочь, потому что заставал дома Дрямова, негромко бормотавшего с фотографией. Скоро Дрямов заметил, что никогда не ест прежде Прабхупады. Обычно это происходило так: он разрезал на бумажной обвертке шматки сала, или раскладывал на ней воблу, изрядно засиженную мухами, или вываливал со сковородки яичницу, похожую на сырой коврик из детской комнаты. Потом двигал к себе фотографию, и угрюмо шмыгнув носом, говорил в сторону:
— На, что ли, ешь…
Затем он ждал минут десять, иногда меньше, и с жаром накинувшись на еду, приканчивал ее в один глоток. Со временем он заметил, что воблу и яйца брезгливое фото не принимает. Он понимал это по тому, что лик Прабхупады мутнел, и тогда Дрямов отворачивал его лицом в полосатые обои.
— Не хочешь, не надо, — обидевшись, говорил Дрямов. — Подумаешь…
Время шло. Потихоньку Дрямов стал понимать, что в корне перестал жить по-старому. Теперь он долгое время уделял Прабхупаде, часами повторял мантру, о которой вычитал в книге с поначалу трудным названием, а утром и вечером слюнявил пальцы и открывал такой родной фолиант. Он совсем перестал есть рыбу и мясо, еще недолго пил чай, и после Сочельника забросил и его. Когда он смотрел на себя в зеркало, оттуда ему являлось чужое лицо, задорное и даже наглое, и только торчащие уши, которые ему оттопырили в дворовой драке, выдавали в нем того самого Дрямова. Сначала для себя, а потом для соседского кота, он начал читать книгу вслух. Удивительное дело, кот перестал гадить у Дрямова. Всякий раз, едва Дрямов начинал читать книгу, кот просовывал усатое рыло в дверной проем и, примостив свое тело на половицу, внимательно слушал Дрямова, отворив пасть. Вскоре они прочитали эту книгу от корки до корки и не один раз. Теперь в жизни Дрямова всему находилось объяснение, он перестал алкать что-либо для себя, и мысли из книги особенно приходили ему в голову, когда он смотрел на улицу и поверх нее. Что мог увидеть Дрямов в окне? Всегдашний бомж старательно отбирал у собаки кость, двое дюжих милиционеров наручниками избивали старшеклассника, толстая тетка выходила из магазина с торчавшей из авоськи колбасой. Все это было так косно и старо, что Дрямову становилось жаль этот безбожный мир, эту облезлую псину, эту заблудшую тетку с колбасным лингамом в суме. Ему вдруг хотелось выйти на улицу и говорить с ними о Боге и горнем мире, о карме и дхарме, о вечной душе, исполненной знания и блаженства…
Весной он ощутил желание идти в люди и проповедовать знание, полученное самим. Сперва его видели сидящим на тротуаре вместе с собакой, которую он громко приобщал к персональному Богу. Потом он пугал милицейский патруль, читая нараспев сарва дхарман паритьяджья мам экам шаранам враджа. Иногда он проводил время с бомжем, с которым на пару ругал шанкаритов, а к летним каникулам его уже знал весь город. Нельзя сказать, что чудак в макинтоше внушал пешеходам богомыслие, однако он так резво пел и танцевал, выделывая ногами антраша, что скоро за ним увязалась толпа людей. Дворняга и соседский кот шагали впереди всех, обнявшись и сплетя хвосты вместе. Дородная тетка гарцевала посередь толпы, размахивая колбасным лингамом. А трое трамвайных работников в едином порыве стучали касками друг о друга и пели в плохой унисон Харе Кришна. Пойду и я…